⁠Мой город

​

Я полюбил​​ (даже как не заметил)

Невское небо и северный ветер,

переносящий дыханье Гольфстрима.

Здесь мой причал потому, что любимы

Невский, Фонтанка, Исаакий, мосты,

белые ночи и храмов кресты,

строгих кварталов колодезный мир,

город-наркотик и город-вампир,

город великих побед и мечтаний,

пышных дворцов и блокадных страданий,

кровью омытых мятежных сомнений,

в бронзе оставленных нам сновидений.

Город Петра дал Отечеству сил.

Город великий, который так мил

тем, что трудяга, что город-поэт,

город мелодия, город-мольберт.

​

*   *   *

В «Балтийское окно» ветрами

шестидесятой широты

уносит время с облаками

оттенки Невской красоты.

 

Здесь на болоте к шведам дерзость

имперским смыслом обросла.

Потом причал, дворец и крепость

объединили три моста.

 

Теряясь где-то, в общем шуме

мне Ветер песню напевал.

А я на «Стрелке» думку думал,

и то, что слышал, записал.

 

Поведал мне бродяга местный,

что остров Заячий – родной,

он биржевой и всем известен,

как житель с Питерской душой,

 

что молод он и плодовитый,

ленив, немного трусоват,

что хочет в жизни быть счастливым,

с любовью, в здравии богат.

 

И, где причал в огнях ростральных,

Неву разрезал пополам,

свидетель дум в словах банальных

секрет успеха вторил нам:

 

венец, семья, музеи, школа

питают соками года,

чтоб молодёжь бы больше знала,

чтоб старость дольше бы могла.

 

Отсюда видел он красоты

Невы, и как на ней вдали

в «день русского морского флота»

стоят парадно корабли,

 

как каждый год, на праздник в мае,

сюда к реке приходит люд,

за предка гордость не скрывая,

с восторгом смотрит на салют.

 

Слеза времён омыла горе.

Я согласиться с ним решил:

здесь паруса, волна, просторы,

шкала божественных мерил.

 

Нева торжественно одета.

На берегах лежит гранит.

Он будто главные заветы

своей надёжностью хранит.

 

Здесь в новый мир вступает юность.

И слёзы радости в глазах,

когда плывёт навстречу шхуна -

мечта на алых парусах.

 

И время в каменном наряде

с водой плывёт, плывёт к ногам.

Что там в божественной прохладе

оно несёт навстречу нам?

 

У сказки мысли словно ветви,

картины как порханье птиц.

Надежда - искорка сюжета,

а Ветер — память для страниц.

​

Зеркальное

​

Свет зеркальный: в нашей   воли

выбор смысла, цели, роли.

В зазеркалье ярче краски

боли, радости и маски.

​

Амальгама – сплав, искусство.

Будоража наши чувства,

мастер к радости сердечной

приукрасит человечка.

​

Только жизнь, не справедлива

с ложью, бранью некрасивой,

незаслуженно порою

то с сумою, то с тюрьмою.

​

Бренность здесь! Не в зазеркалье

вампиризм, исток – в морали:

не приносят людям радость

тяжкий труд, беда и старость.

​​​

Вкус абсурдности: огрехи

чудаков – причина смеха.

Ты упал, а все смеются

даже, если слёзы льются.

 

Состраданье в человеке

к сироте, вдове, калеке –

отраженье, в нашей власти

подарить им каплю счастья.

​

Случай, миг!  За ширмой доли,

не дай Бог, внезапной боли,

рвущей душу, и бояться

этой боли подчиняться.

​

Каждый день в борьбе, охоте,

в искушениях, заботе

взять добычу, опасаться

с насыщением расстаться.

​​ 

Зеркала! У врат небесных

на духу признаюсь честно:

грешен был, хоть и божился.

Жил любя – гореть стремился!

​

Жизнь есть жизнь – неважно кто ты,

пепелит. И на заботы

время вряд ли даст ответы –

 все ли впрок? На боль посетуй!

​

Мнюшечки

​

Горбясь, бабка тесто мнёт.

Рядом внук – он плюшек ждёт.

Бабка внука озорного

понимала с полуслова.

Внук спросил: «Ба! Мнюшечки?»

«Да, тебе мну плюшечки».

В слове внука есть такое,

что в одно легло другое.

Составное – мнюшечки:

это мне мнёшь плюшечки?

​

(из детства)

​

Разве можно не любить,

взрослым стать, и позабыть

те далёкие года

рядом с бабушкой, когда,

сидя у окошка,

с жареной картошкой

ел солёный сочный лук.

Помню нежность старых рук,

бабушкины сказки,

доброту и ласку.

​

​«Ямайка*»

​

Горько плакал. Очень рано

из желудка натощак

в Кисловодске скушал маму

ядовито-смертный рак.

 

Школьную четырёхлетку

я окончил. Интернат

приютил «подранка» в клетке.

Я мужал среди «волчат».

 

«Рыжий», «Педжик», «Чита» –

ставка – карта бита.

 

Покеруем – отвечаю.

Мой азарт оттяжкой бьёт.

«Рыжий» карты собирает. –

«Шухер! «Курица» идёт!»

 

Это детский воспитатель,

пожилая женщина,

в осаждённом Ленинграде

с голодом повенчана.

 

«В ней, – твердил нам «Чита», –

мы и «Рио-Рита».

 

«Рио-Рита, Рио-Рита» –

старенький фокстрот.

«Педжик», даже если сытый,

хлеб в карман берёт.

 

«Молотком» ребята звали

педагога по труду.

Мы всем прозвища давали,

и из них сюжет вяжу.

 

«Роберт»*, «Робертино» –

лучшие пластины.

 

Канут в бездну педагоги

с забубенной улицы,

если есть живые Боги –

«Молотки» и «Курицы».

 

Я люблю тебя, Россия,

дорогая моя Русь –

неразгаданная сила,

неразгаданная грусть.

 

«Лай-де-лай, де-лай-ла,

лай-де-лай, де-лай-ла»…

 

Мне семнадцать. Ободзинский

манит тембром на каток

рассекать мороз тамбовский

острым лезвием коньков.

 

Рядом кружит балеринка

по зеркалью на коньках.

Детство тает как снежинка,

с поцелуем на губах.

 

Помню: шапка, валенки,

чёрная фуфайка,

«Джа-ма-а-ай-ка*…»

​

Возмужал, и стал от ласки

той, что мне дарила жизнь,

«кистью». Вот счастливой краской

написал любви эскиз.

​

*«Ямайка» – раритетная песня в исполнении итальянского мальчика Робертино Лоретти.

*«Роберт» – поэт Роберт Рождественский.

​​

Детство

​(Памяти моей матушки Раисы Ивановны)

​

Рядом мама, и жизнь серебрилась.

Я плескался как в радуге в ней.

Настольгически сердце забилось

по мальчишеской жизни моей.

 

Ты со мной, лучезарное детство.

Ты со мной, мама - радость моя.

От тебя мне досталась в наследство,

счастье жить, где в берёзах земля.

 

Есть что вспомнить! И даже приятно

мне стихами о главном сказать.

И с годами мне стало понятно:

маме мог я вприсядку сплясать!

​

Юность

​

Серебро седины безвозвратно.

Словно солнечный зайчик весной,

ностальгия поманит приятно

в годы прошлые нежной игрой.

 

Вновь я там, вижу сеть паутинок

у сараев и старый забор,

на обочинах тайных тропинок

муравы шелковистой ковёр.

 

Летний день после тягот житейских,

подустав после знойной жары,

собирал ребятишек соседских,

коротать вечера во дворы.

 

Беззаботно ребята старались

развлекать и дурачить друзей,

словно мошка у лампы, метались

и пытались казаться взрослей.

Даже помню тот дым сигаретный,

как с гитары звон меди летел.

Под него мне есенинский ветер

про кабацкую удаль пропел.

 

Лето яблоком кормит свободу.

И плоды, что от Бога растут

мне сейчас и в плохую погоду

тронут душу и счастья дадут.

 

*   *   *

Яркие кусочки, и не только,

в их числе полно, где острый край.

Память, разноцветные осколки

все калейдоскопом собирай.